Кажется мне, что сильные страсти, сильные чувства – очень недооценены современной культурой. Они ценились раньше, они воспевались. Сейчас же воспевается какая-то стерильность, которая не вызывает особых волнений ни в самом субъекте, ни в тех, кто его окружает. Его, субъекта, не должно ничего толком волновать, а иначе у него “тревожность”, “зависимость”, “нарциссизм”, “ПРЛ” и прочие современные обозначения грехов, которые подлежат искоренению в психотерапии, на которую грешнику нужно немедленно отправиться.

С этим же, кажется, связано то, с каким мазохистическим упоением многие пациенты держатся за свои печали. Как ругают себя за “нытье”, “слабость”, или обижаются на тех, кто их, как им кажется, призывает их взять себя в руки, или завидуют и злятся на тех, у кого получается производить впечатление человека “без слабостей”, – но всё же продолжают цепляться за своё состояние, не давая терапевту возможности помочь, отвергая любые интервенции и воспринимая попытки помочь как своего рода насилие.


Об этом в психоаналитической сфере много говорят в контексте “негативного переноса”, “негативной терапевтической реакции”, но недооценивается социальный аспект: человек отстаивает своё право быть человеком чувствующим, человеком страстным, человеком страдающим, человеком мятущимся, ищущим, борющимся, сдавшимся, умирающим, – в общем, каким угодно, только не стерильным, что сейчас в мейнстриме понимается под психическим здоровьем.

Весь этот акцент на ненасильственное общение, безопасность, заботу о себе, распознавание абъюзеров за километр и бег от них в ответ на “звоночки”, вкупе с воспеваемой “независимостью” и автономностью, – создаёт совершенно десексуализированный образ нормы, в котором любые сильные душевные или физические флуктуации,
влечения (хоть бы и к разложению с депрессивным лежанием на диване и сладкими мечтами о смерти), – объявлены извращением и пороком, запретны, а потому особенно заряжены эротически и привлекательны.


Это что-то типа аутофлагелляции католических монахинь в Средние века, впадающих в эротический транс от хлестания себя плетьми. Множество религиозных запретов и табу, следовательно – стерилизация душевной жизни, – следовательно, поиск разрядки и обретение ее в квазирелигиозной мазохистической практике.

Психотерапия в том же мейнстриме превратилась в квази-психотерапию – вместо помощи в расширении психики, увеличении ее объемности и выносливости, расширения спектра переживаемых чувств и мыслей, она становится карательной практикой, где люди со светлыми лицами,
боящиеся своих аффектов как огня, испепеляют в обратившихся к ним “ведьмах” всё, что делает тех живыми (влекомыми своим либидо).
Я, конечно, сгущаю краски, но образ терапии в культуре примерно таков, что следует из того, что заявляют приходящие ко мне люди, когда они объясняют мотивацию проходить терапию.

А потом мы удивляемся, почему человеку сложно установить отношения привязанности (в том числе с терапевтом): отчего он воспринимает свою нужду в другом как слабость и дефект, а не как волеизъявление его либидо, его страсти к жизни. Эта страсть жы порочна! Вы должны быть самодостаточны с тех пор как научились ходить и говорить, и с тех же пор вы должны освоить извиняющееся лицо и чекать свои привилегии. Сначала вы должны задуматься о раздельном сборе мусора, а потом уже о своих желаниях, потому что ваши желания портят климат, ломают детям психику, портят женщинам жизнь патриархатом и угнетают колонизированные племена.

Сами терапевты порой боятся до ужаса эротизации / “агрессивизации” контакта, где любая вовлеченность, своя или пациента – вызывает у них панику “что я сделал не так” или попытки назначить пациента каким-то больным ублюдком, который с помощью проективной идентификации вызывает в стерильном, хорошо проанализированном терапевте – сильные, сложные чувства. Терапевтам самим сложно мыслить себя как существ страстных, потому они либо шарахаются от этого, создавая образ “снежной королевы” или “безопасной доброй бабушки”, или впадают в какие-то отыгрывания, начиная дружить в дёсны с пациентами или агрессировать на них.

Может быть, и в обществе сильны взрывные проявления “страстей” отчасти потому, что “страсти” в обычное время нелегальны, а в сложные времена из людей начинает хлестать такое, что диву даёшься. Древние вакханалии в новой версии. Может быть, людям нужны новые способы мыслить о страстях. Немного более зрелые, чем такие “анальные” запреты и “анальные” же взрывные избавления от запретов. Нам пора вырасти из возраста двух лет. Может быть, тогда у нас есть шанс не испепелить друг друга.